Фотографии из коллекции пензенского краеведа И.С. Шишкина
Бюро Пензенского Уездного комитета народной власти.
Сидят слева направо: Симаков И.Д., Тарасов А.А., Коржавин В.В., Дюмаев Н.П.
Стоят слева направо: Великанов В.А., Фролов А.П., Завадский И.Л., Исаев Т.М.
С детства я слышал рассказы о том, как в 1917 году в Петрограде в «тяжелейшей схватке с царизмом» победил пролетариат. С восхищением смотрел, как опоясанные пулемётными лентами матросы бегут на штурм Зимнего. Позднее, уже в школе прочитал, что в нашем городе всё прошло как-то тихо и обыденно… Ни боёв, ни борьбы, ни жертв во имя будущего счастья. Обратимся же к воспоминаниям очевидцев пензенских событий столетней давности. Два взгляда двух пензяков-сверстников, оказавшихся по разные стороны баррикад. Один – офицер и писатель Роман Гуль, проживший в эмиграции до преклонного возраста. Второй – большевик Василий Кураев, устанавливавший советскую власть в Пензе и расстрелянный в 1930-х как «враг народа» и этой самой власти…
Группа подпольщиков ВКП(б) активных участников октябрьского переворота 1917 года. Манеров М.А., Наумов, Трясогузов Ф.А., Машковцев Л.В., Розенштейн, Мебель С.А. Сергеев А.Т., Аболин А.К., Янзон Д.Я., Александров М.Г., Петров И.К., Пигтель А.А., Маршан А.А.
Прочитайте. И вы поймёте, как всё непросто было в нашей тихой и богоугодной Пензе. Как, впрочем, и во всей России…
А фотографии, которыми я иллюстрирую их рассказы, вас убедят в этом окончательно.
Пенза после Февральской революции, март 1917 года
Роман Гуль
Автобиографический роман «Конь рыжий», фрагменты
– Войну долой! – пронзительно летят простуженные басы и тенора из соседнего барака. Мужики нюхом учуяли, что теперь без начальства война повалится под откос и они уже ближе к своей земле, к избам, к бабам и их общая радость так могуча, что ей не удержаться в бараках. Гогочущей, мускулистой толпой полк вываливается на жёлтый снег, меж бараками колышется океан шинелей. Приветствуя революцию, революционные войска маршем хотят пройти по городу.
На Московской улице красные банты, красные знамёна, полотнища кумача; и откуда достали столько кровавой материи? Пензяки, без различия состояний, все улыбаются, как на Пасху. На извозчиках, потрясая разбитыми кандалами, в халатах, в войлочных шапочках, в казённых котах едут освобождённые из острога уголовники. С извозчиков они что-то кричат о свободе, о народе. Толпа криками приветствует их. Даже извозчики везут их даром; в России теперь всё будет даром! «Отречёмся от старого мира!» Тюрьмы уже взломаны, стражники бежали. В свободной стране не может быть тюрем. Теперь свобода всем, совершенная свобода! Жизнь народа началась только сегодня, а всё, что было вчера, выброшено из народной памяти. Только с сегодня, с этого мгновения, как бы сызнова пошла история России всеми своими полыми водами. Это ледоход, ледолом. И чтобы это чувствовать, видеть, ощущать, стоит жить.
Освобождённый народ не нуждается в полиции и полиции нет, она бежала от народного землетрясения. Везде песни, приветствия, давка опьянённой толпы, обладательницы ничем теперь неограниченной свободы. Губернатор Евреинов арестован, но беззлобно, просто выброшен, как ненужный предмет. По указу революционного Временного Правительства власть перешла к председателю губернской управы князю Кугушеву, хорошему знакомому и постоянному партнёру губернатора в винт.
Невыдающийся, безобидный князь, ставший, против воли, революционной властью, от имени революции обязан принять парад народа и войска на Соборной Площади, где в склепе хранится гробница особо чтимого у пензяков архиерея Иннокентия. В каракулевой шапке, в пальто на кенгуровом меху князь стоит на увитой кумачом трибуне, рядом с усатым адвокатом, своим помощником. Обоих окружают мешковатые, милые члены управы и гласные думы. Но с трибуны будут говорить теперь не они, их оттеснили, на кровавый кумач лезут совсем новые, из подполья вымахнувшие ораторы.
Тощий юноша с лиловым, несвежим лицом, пропагатор Шадрин произносит перед толпой невообразимую речь; его не интересует Пенза, отцы города, он не занят даже Россией. Махая над толпой голодными кулачками, он кричит о человечестве, о том, что через все окопы, через все проволочные заграждения, через границы всех государств, эта свобода русской революции полетит ко всем, ко всем, ко всем! Толпа гудит, рукоплещет трогательной всечеловеческой речи Шадрина, полощет в февральском воздухе кровавыми полотнищами. Толпа хочет того же, чего и он, вот такого же весёлого и обязательного всеобщего и радостного мирового танца.
Но революционные крики обращаются всё-таки и к комиссару Временного Правительства, к перепуганному князю Кугушеву. Толпа не видит его испуганного лица. Неподалеку от Кугушева, у трибуны стоит седоусый бригадный генерал Бем, начальник гарнизона, в петлице его касторовой шинели тоже есть, хоть и небольшой, красный бант.
С окраин в центр идут шестьдесят тысяч войска, это сверхчеловеческий парад, сотрясающий воздух над Пензой; такого парада генерал никогда ещё не принимал; блёсткий снег весь изранен солдатскими сапогами.
Я иду впереди роты, слышу сзади: «Нет теперь командеров! Идём как хотим!». Солдаты пьяны и свободой, и водкой, всё течет самотёком, под давлением нечеловеческих сил.
Перед полком на коне едет наш седенький командир. На груди, рядом с орденом Св. Владимира, у полковника приколот красный бант и на побледневшем лице старика вся необычайность его ощущений. Сквозь марш долетают пьяные крики солдат. Оркестр играет Старо-Егерский марш. Конь полковника танцует, выбрасывая серый хвост; это спокойный конь, но по службе он знает, что под марш надо всегда чуть-чуть играть и шалить.
Перед нашей ротой идёт вёрткий ефрейтор с портретом великого князя Николая Николаевича. В бараке, только что вырвавшись из карцера и поэтому опоздав к самому началу революции, ефрейтор долго не знал, что б ему сделать; он папахой сбил икону, ударил её ногой, отшвырнув под нары, орал о «Гришке и Сашке», топтал обрывки уже растоптанного портрета царя, но вдруг увидав великого князя, подпрыгнул, сорвал портрет и теперь, заломив вязанковую папаху, идёт с этим портретом перед ротой.
Ефрейтор обязательно желает театральности, он крепко заложил за воротник, он покачивается, месит снег пьяными ногами и с кому-то угрожающим лицом, то и дело, сипло вскрикивает: «Дддда здддррравствует Ррррадзянка!».
Трубачи устали. На морозе пристывают к трубам губы. Как только обрывается марш, сразу же шелестят по снегу тысячи солдатских сапог. Отдохнув, трубачи ударили снова, раздувают щеки маршем «Москва». Под эту плавкую русскую мелодию, по этому снегу с алеющими кровью бантами, ноги сами подламываются, сами идут; солдаты подтягивают: «Масква, Масква златые главы!» и шелестят их сапоги.
– Братцы, долой войну! – кричат высыпавшие из мастерских, замасленные железнодорожные рабочие. – Долой! – ревут ответно солдаты. Под бледным полковником боченится от этих криков конь. На Московской мы столкнулись с жёлтыми бескозырками драгунского полка, едущего под полувальс, под полумарш. И пока стоим, пропуская конницу, в строй вбегают пьяные от счастья интеллигенты в пальто с каракулевыми воротниками, жмут солдатам и офицерам руки, кричат: «Да здравствует армия! Да здравствуют офицеры!»; рёвом «ура» солдаты отвечают и им.
Под это немолчно стонущее «ура» мы подходим к Соборной Площади. Головная колонна с командиром на коне поравнялась уже с трибуной комиссара Временного Правительства. Изредка князь Кугушев помахивает каракулевой шапкой в знак приветствия. С странно сведённым лицом стоит и генерал Бем, держа под козырек. Его белую перчатку я вижу на кровавых полотнищах кумача. А вокруг взлетают папахи, гремят марши, туши. Вместо губернатора с балкона губернаторского дома взвизгивают его несколько горничных: «Урра, да здравствует революция!».
Но вдруг всё прорезали сиплые выкрики: «Бема бьют!». И все кинулись к трибуне комиссара, а с тротуара, ничего не поняв, дамы машут сумочками, платками, кричат: «Ура!». Я и прапорщик Быстров сдерживаем наших солдат. Я кричу: «В строй!»; я остервенел, я лезу на солдат, я знаю, что если сейчас мы их не сдержим, они, может быть, разнесут всё.
– Музыка, музыка! – странно кричит командир полка. Это он хочет хоть музыкой увести бесстройную разламывающуюся полковую колонну. Гулко бухнул большой барабан, но с разных сторон мешаются с музыкой те же хриплые крики: «бьют, бьют!».
В воротах какого-то дома мы, пять прапорщиков, не впускаем наседающую на нас толпу. Сзади на снегу валяется голый, пятнистый от кровоподтёков, растоптанный солдатскими сапогами труп полного человека и в этом трупе, странно раскинувшем руки и ноги, есть что-то совершенно несообразное с только что виденным командиром бригады и начальником гарнизона.
– Товарищи! Где же свобода?! Товарииииищщ-щиии! Это же позор революции! – надрывается ломкий, умоляющий юношеский голос прапорщика Быстрова. Я упёрся кулаком в грудь лезущему на меня солдату, его глаза бессмысленно остекленели, ряд жёлтых, словно собачьих, зубов ощерился, изо рта тянет самогоном. «Да, что ты осатанел, чорт!», кричу я. А солдат только разгорячённей дышит, прёт, давит, он только и видит, что валяющийся сзади меня окровавленный труп. С площади долетает марш, это командир всё ещё хочет увести солдат музыкой.
И вдруг из-под солдата на меня вывернулся розовенький гимназистик с голубыми кантами эвакуированной из Польши гимназии; ему жарко от давки, но даже среди одичалых солдатских лиц, это хорошенькое лицо ошеломляет меня своей искаженностью. Мальчик бьёт локтями, протискивается. «Пустите!» с визгом кричит кудрявенький, хорошенький буржуазный херувимчик.
Упав, я еле выпростался из-под сбивших меня тел; они прорвались; я только вижу их бегущие к трупу подмётки с налипшим на них снегом и меж серых шинелей маленькую, чёрненькую, гимназическую, опережающую всех. Возле трупа, размахивая, как мясом, вырванным куском красной генеральской подкладки, хохочет бородатый солдат. «Вот она увольнительная записка-то!» И теребя полуоторванную руку трупа, двое солдат перочинными ножами срезают с генеральского пальца затёкшее обручальное кольцо.
А революционные шествия мимо князя Кугушева всё идут, там всё кричат «ура» и играет музыка. И только в сумерках солдаты и народ расходятся с площади кто куда хочет.
В темноте Пензы вздрогнули фонари и погасли. В этих завываниях ветра их некому зажечь. Горожане крепче запираются на замки, засовы, крючки, боятся грабежей. Но это совершенно напрасно, восставший народ благодушен. В снежной тьме всё тонет в песнях, в лузганьи семячек. На базаре кабатчики попытались запереть трактиры, потому что солдаты не хотят платить за водку, но солдаты не дали запереть, хватит, поплатили и задарма пьют за здоровье Революции Ивановны.
Погромы магазинов на ул. Московской в ноябре 1917 года
Погром магазина Л.В. Слонимского
Погром квартиры К.Я. Ананьина
Погром магазина К.Я. Ананьина (2)
Погром магазина Иванова
Погром магазина Л.И. Слободского
Погром магазина Н.Н. Масловой
Погром магазина Рабиновича
О деятельности Пензенской организации большевиков накануне установления Советской власти в губернии, ноябрь 1917 года
В.В. Кураев
«Октябрь в Пензе», фрагменты
...Наш партийный актив был невелик, всего человек 30. Всё это были рабочие, как говорят теперь, – от станка. Интеллигентов я по своём приезде насчитал не более 3 человек, из которых ни одного не было старого подпольщика. Из рабочих большевиков я припоминаю теперь: Плодухина, Трясогузова, Яковлева, Серёгина (приехал в Пензу за несколько дней до переворота), Мебель, Селифонтова, Алексеевых – двое, Лаврова, Гришина, Тихонова, Кузнецова, Иоффе, Слюняева, Горшкова, Корчагина.
Дней через 10 после моего приезда, в партийную организацию вступило несколько интеллигентов: Соколова, Марьин, П. Кутузов, Либерсон. Трагическая судьба т. Либерсона известна широким кругам пензенских партийцев. Во время боя с чехословаками в Пензе, в мае 1918 года, он был захвачен чехами в плен и расстрелян ими в Самаре. Вновь вступившие товарищи оказали ценные услуги революционному движению.
Видную роль в создании Пензенской партийной организации сыграл старый большевик т. Охлопков, который работал в Мокшанском уезде. Со мной из Петрограда приехал мой давнишний товарищ – большевик Г. Гринштейн.
Первая задача, которую мы поставили себе, была создание партийного органа. Без газеты никакая работа была невозможна.
Мы поставили этот вопрос перед рабочими массами и встретили среди них активную поддержку. На предприятиях рабочие организовали сборы в «Железный фонд» своей газеты. Скоро партийцы перенесли кампанию за создание большевистского органа в солдатские массы и даже в деревню...
9 (22) ноября вышел первый номер большевистской газеты «Голос правды». Это был огромный шаг вперёд.
Организацию партии и сплочение вокруг неё рабочих, солдатских и крестьянских масс мы могли теперь развернуть в большом масштабе.
Для кадетов, меньшевиков и эсеров появление большевистской газеты было пренеприятной новостью. Их монополия печати была уничтожена, а вместе с тем был нанесён сильный удар организованному обману ими масс.
«Голос правды» широко пошёл среди рабочих, солдат и всех трудящихся г. Пензы, а также быстро распространился и на уездных фабриках и заводах и среди крестьян.
Надо сказать, что правительственный аппарат всячески препятствовал распространению газеты, и мы получали из уездных предприятий и деревни много писем о недоставлении газеты. Газету редактировали мы вдвоём с Гринштейном. Дело это было нелёгкое, так как никакого редакционного аппарата у нас не было, и мы часто целиком писали сами всю газету, за исключением рабочих, солдатских и крестьянских корреспонденций.
В редакции мы были, что называется «и швец, и жнец, и в дуду игрец». Всё же газета выходила своевременно.
Огромное значение наша организация придавала проведению митинговой кампании в массах по разъяснению значения и перспектив Октябрьского переворота. Партия призывала массы готовиться к активному выступлению: указывала им на необходимость организации и сплочения вокруг партии, разоблачала предательскую политику меньшевиков и эсеров. Меньшевики ещё сохранили некоторую долю влияния на наиболее отсталые и обывательски настроенные круги рабочих. Страстные дискуссии с меньшевиками на рабочих собраниях затягивались на долгие часы. Нужна была огромная энергия и самодеятельность нашего партийного актива, чтобы выполоть сорную траву меньшевистской идеологии в рабочих рядах. Мы приняли метод индивидуальной агитации, который состоял в том, что каждый большевик ежедневно, без устали в многочисленных беседах, переходя от станка к станку, разъяснял своим товарищам беспартийным рабочим всю губительность меньшевистской тактики и агитировал за коммунистическое восстание.
Массовая индивидуальная агитация и частые митинги на предприятиях в короткий срок вырвали почву у меньшевиков. Меньшевики были озлоблены против нас до крайности. Меньшевистские ораторы извергали на нас фонтаны желчи, бешеной ненависти и отборных ругательств. Большевики – демагоги, узурпаторы, контрреволюционеры, преступники и проч., и проч. Мы отвечали им на ругательства ледяным презрением и бурными атаками на их политические позиции...
Группа пензенских большевиков с Кураевым (второй слева)
Участники Октябрьского переворота, 1918 года
