Виктор Малязёв
Открытое письмо художнику Геннадию Салькову
Фото предоставлены музеем-заповедником «Тарханы»
Жанр открытого письма используется редко, и ассоциируется с критикой, с вызовом, с заявлением какой-то позиции. У меня случай другой: просто хочется, чтобы это послание прочел не только мой адресат...
Уважаемый Геннадий Валентинович!
В последний приезд в Лермонтово к своему учителю Петру Андреевичу Фролову я увидел у него набор Ваших открыток «Тарханы». Просмотрел их внимательно и несколько раз. А перед сном просто разложил перед собой большим квадратом и впился памятью в легкую пастельную живопись. Это картинки из моей юности. Сподобил бы меня Господь талантом живописца, писал бы юношеские воспоминания только пастелью...
Юность всегда загадка, все в ней неясно, все нечетко, только обозначено, но с большой тайной мечтой и надеждой. И восприятие Природы такое же. Это взрослому все ясно и понятно – у него уже все сложилось, а если и не сложилось, все равно понятно. А в юности ничего не ясно – ни с собой, ни с миром. Вроде, все впереди, а что – все? Загадка.
В Лермонтовскую школу ходили ребята из окрестных сёл и деревень. Самая дальняя дорога была наша, щепотьевская. Написанные Вами пейзажи – наши. Именно они сопровождали нас по пути в школу. Всё это узнаваемо и теперь, хотя ландшафт изменился: исчезли привычные для моего детства копны, в которых мы отдыхали по дороге в школу и обратно, сельское стадо...
Что Вы стремились сказать, о чем думали, создавая свои пейзажи? Может быть, хотели дать отдохновение душе своей? А может, надеялись, что простор этот пастельный, заоблачный, бескрайний однажды проникнет в души тех, кто жил им и с ним одним временем, одним дыханием, одним сердечным стуком.
И еще одна мысль родилась при созерцании Ваших удивительных пастелей (не скрою, возгордился бы от сознания, что это мое личное открытие), побудив поделиться впечатлениями.
Так вот, Геннадий Валентинович, вольно или невольно Вы изобразили пространственное и духовное единение музейной усадьбы и окружающего ландшафта. Пастели Ваши – это не просто пейзажи, а воспроизведенная память в почти физически осязаемых картинах, объединенных пространством и временем.
Здесь нет границ. Окрестный простор не натыкается на усадьбу и не огибает ее равнодушно как некую помеху. В самой усадьбе – всё по законам симметрии и вообще – геометрии, даже потрясающие запахи цветов и четкие тропинки в аллеях. Наверное, музей и должен быть таким. Иначе не сохранишь.
Однако душа рвется за пределы геометрии. В Ваших пастелях всё пронизано памятью души и сердца. Ноги мои помнят эти овражки и взгорки, они несли меня сквозь потрясающе изображённое Вами туманное утро с очередного свидания по усадебным тропкам, мимо ещё не проснувшегося пруда.
Каждая тропинка в усадьбе была нам знакома, и каждая лавочка помнила тепло наших тел…
Все Вами изображённое таинственным образом существует одно в другом. Пейзажи безлюдны, но стоит прикрыть глаза – и я слышу звонкие ребячьи голоса, плеск воды в пруду, далекий голос пастуха, собирающего стадо… Это настоящее волшебство!
У каждого своя память детства, каждый видит свои картины. Мимо дубков возле Долгой рощи я хожу до сих пор, когда навещаю своё уже несуществующее село. И видел я это место в разные времена года. Возле дубков останавливаюсь, чтобы просто посидеть и послушать Природу. Она, отзывчивая, не подвела ни разу. Только с возрастом начинаешь понимать, как важно уметь её слушать и видеть.
«Дубки возле Долгой рощи» Вы написали в 1977 году, когда я оканчивал среднюю школу в Лермонтове (Тарханах). Помню, как на рассвете после выпускного вечера, шёл именно краем этого овражка, мимо этих дубков, готовый заснуть на ходу, и непременно заснул бы, если бы не роса, обжигающая холодом ноги до колен.
Помню, как прислонился спиной к дубу, сел на корневище и уснул, и спал, пока солнце, выглянувшее из-за Долгой рощи, тёплыми лучами не разбудило меня.
Прелесть просёлочных дорог по-настоящему может прочувствовать только тот, кто по ним ходил. И ходил не просто по делу, а когда душа велит. Ведь тогда всё видится и слышится по-другому, не всегда это можно выразить словами. Может быть, это тихий восторг, может, трепетное созерцание того мгновения, которое никогда уже не повторится…
Сейчас просёлки всё чаще утыкаются в чью-то собственность, в чей-то добротный, аккуратный забор – тоже геометрия… А душе чего-то не хватает, наверное, свободы, ведь она рвется за пределы геометрии.
Ваши пастели, Геннадий Валентинович, эту правильную красоту делают живой. Они плывут беспрепятственно, не столько к горизонту стремятся, сколько к небу, и ты отражаешься в них всей своей сущностью.
Вы, наверное, писали их быстро, как быстро проходили мы по просёлкам этим. Может быть, поэтому картины Ваши не кажутся статичными. Движение просто затаилось на миг – в извиве тропинки, в отблеске воды, в налившихся темной зеленью листьях… Прикрой на секунду глаза – и услышишь внутренним слухом, как заструится, шурша травами, знакомая до боли, столько раз исхоженная тропинка; сдвинется с места, рассыпаясь солнечными осколками, вода в пруду; глухо и тяжело заворочается листва дубов…
Когда-то я пытался стать охотником, и возле этих дубков тихо подкрался к спящей, свернувшейся в клубок лисе. Снежный хруст мгновенно сорвал её с места, и я выстрелил. Лиса стремительно уходила через овраг и поле к Долгой роще. И я вслух сказал себе: «Слава Богу!»
И сколько раз потом, будто вознаграждённый за этот промах, сидя под этими дубками, я наблюдал удивительные картины: кабанов, вереницей бредущих от оврага через пашню к лесу; косулю, уходившую от водопоя с оглядкой, но не спеша, по берегу пруда за следующий овражек; цаплю, замершую на отмели на одной ноге; громадные стаи уток, а в следующий раз – гусей, опускавшихся на мелководье или взлетавших с него.
А если долго сидеть, не привлекая к себе внимания, то обязательно дождёшься сороку, которая своим стрёкотом выдаст тебя всей округе. А песней жаворонка вообще можно наслаждаться бесконечно. Нет ничего прекраснее, чем, закрыв глаза под ласковым солнцем, слушать песнь жаворонка – песнь радости. И, даже если я не нахожу на Ваших пастелях жаворонка, все-равно слышу его песнь, потому что знаю – он там, в глубине, стоит сделать несколько шагов по тропинке и увидишь его, и солнечный свет вместе с птичьей трелью хлынут в твое распахнутое настежь сердце…
Я, Геннадий Валентинович, однажды привозил в Тарханы двух известных всему ученому миру историков. Один из них – из Южной Кореи. Мы с друзьями многих наших иностранных гостей в музей-заповедник привозим. В этот раз мой русский друг-профессор сказал корейцу:
- У Виктора рядом родное село. Там не осталось ни одного жилого дома.
– Хочу посмотреть! – мгновенно отреагировал южнокорейский гость.
И мы поехали в Щепотьево по просёлку, краем Слатинки, потом – по гребню оврага, что перед Долгой рощей. Просёлок этот тоже есть на Ваших пастелях. По пути остановились послушать жаворонка. Я показал корейскому историку заросшие травой улицы, мой дом, еле проглядываемый за чертополохом до самой крыши, храм и кладбище, где покоятся мои земляки.
Он скорбно склонил голову у могилы моей матери и в знак сочувствия положил свою ладонь на моё плечо. В храме он попросил меня о нём рассказать. Не задал ни одного вопроса, а всё смотрел под купол, и слёзы стыли в его глазах. На выезде из села сфотографировались среди золотого пшеничного поля, а потом – на опушке Долгой рощи. Опушка, как причудливый ковёр, вся была в мелких цветах.
– Ну, как тебе музей? – спросил уже в дороге русский профессор.
– Музей хороший, лучше многих. Я видел много музеев. Видел и богаче вашего, но не в этом суть. Это нормально. Эмоции знакомы, привык. И что потом увидел, на родине Виктора, видеть приходилось, но привыкнуть к этому не могу.
Вот такие воспоминания, Геннадий Валентинович, навеяли Ваши простые и такие не простые пастели. И, думаю, не мне одному.
