ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ ПЕНЗЕНСКОГО ГУБЕРНАТОРА


Вячеслав Карпов


Ольга Ивановна Кошко родилась 1 ноября 1889 года вместе с братом близнецом Бoрисом в Санкт Петербурге. Её отец, Иван Францевич, будущий губернатор Пензы и Перми, а тогда офицер, как раз подал в отставку, чтобы занять должность земского начальника в Новгородском уезде. Мать – Мария Степановна Крундышева – была из зажиточной купеческой семьи. У них был целый дом на Троицкой улице в Питере (ныне ул. Рубинштейна).

Детство и отрочество Ольга Кошко провела в Новгороде и в Петербурге. А в 1907-м отца назначили губернатором в Пензу. Поначалу Ольга Ивановна настороженно восприняла провинциальный город, но, как окажется впоследствии, именно Пензе она будет обязана самыми счастливыми днями своей жизни…













Ольга Ивановна Кошко


Но это все после. А до этого юная Ольга Кошко напряженно искала себя, поочередно становясь, по ее словам, то «революционеркой», то «феминисткой». Но все это, скорее можно отнести к юношескому бунтарству и к влиянию модных в ту пору веяний. Потом она, не спросясь родителей, «убежала» учиться в Петербур. Год учения на кафедре истории университета много дал ей для понимания процессов, идущих в современном ей обществе.

В 1911 году семья переезжает в Пермь, куда главу семьи назначают губернатором. А перед самой войной 1914 года Ивана Францевича снимают с должности, по слухам, из-за интриг всесильного Распутина. С началом войны Ольга становится сестрой милосердия, а через некоторое время выходит замуж за двоюродного брата – Ивана (сына своего дяди, главы уголовного сыска Российской империи Аркадия Францевича Кошко). В 1917-м у них родилась дочь, которую нарекли Ольгой, но в семье называли не иначе как Путей. Гражданская война заставляет оставить родину. Ноябрь 1920-го. Эвакуация. Константинополь. Выживание уроками французского и открытием детективного бюро с дядей и шурином Аркадием Францевичем. С приходом к власти Мустафы Кемаля опять пришлось бежать. На этот раз во Францию. Тут Ольге пригодился опыт работы сестрой милосердия – она успешно выдерживает экзамен на медсестру. Это позволяет ей кормить все семью: двоих детей (в 1924-м у них родился сын Борис), сестру отца тётю Маню и шурина. С Аркадием Францевичем она пишет «Очерки уголовного мира царской России». Организует на дому в рамках русского красного креста бюро по трудоустройству русскоязычных медсестёр. Уже после второй мировой войны, в 50-е годы, её пригласили на работу в дом престарелых российской империи разных национальностей. Он располагался в прекрасном замке неподалеку от города Дрё (75 км западнее Парижа). Там доживали свои дни представители самых разных национальностей и политических взглядов (разумеется, антибольшевистских). В этом заведении О.И. Кошко проработала почти 15 лет, до пенсии.

Она жила у дочери, иногда у сына вместе с двоюродной сестрой, Татьяной Ивановной Манухиной (урожд. Крундышевой), муж которой известен тем, что вылечил от туберкулеза Горького. В 70-х она вернулась в Париж, где продолжала писать и редактировать воспоминания отца и брата. Круг ее общения был огромен. Она переписывалась со многими известными людьми. В том числе, с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой. Умерла Ольга Ивановна Кошко в 1983 году, застав рождение правнука Сергея и правнучки Ларисы.


Иван Францевич Кошко

Аркадий Францевич Кошко



А сейчас непосредственно воспоминания Ольги Ивановны Кошко, написанные ею собственноручно и любезно предоставленные нам ее внуком, гражданином Франции и России Дмитрием де Кошко. Воспоминания подготовлены к печати Вячеславом Карповым. Обращаем ваше внимание на то, что воспоминания О.И. Кошко, касающиеся ее жизни в Пензе, в полном объеме публикуются впервые.

 


Пенза – дворянская Россия!

«Каким веселым светлым городом показалась мне благоухающая черемухой Пенза! Я могла всюду ходить одна, всюду разъезжать, приглашать к себе, кого хотела. Боря сдержал слово и выхлопотал мне полнейшую свободу. Кроме того, отец наверно решил, что раз я в Петербурге не сделалась революционеркой и ни в какого министра не бросила бомбы, то в Пензе и подавно буду держать себя спокойно, а с моим характером меня нельзя неволить и поступать резко, как с маленькой девочкой. Поэтому, что бы я предосудительного с точки зрения мамы ни делала, отец не позволял мне ничего говорить и сдерживал встревоженную мать. И это была самая лучшая тактика. Я чувствовала себя вполне дома, мне было отрадно и весело. Потом перемена обстановки, возможность тратить, сколько хочешь, (в деньгах никогда не было отказа) посылать деньги, кому найдешь нужным, иметь прелестную уютную комнату, каждый день свежие цветы из собственной оранжереи при губернаторском доме – какое это удовольствие! Как это раньше я на это не обращала внимание? Точно глаза у меня открылись на внешнюю красоту жизни. И самый город, расположенный на горе, и так называемый губернаторский дворец, большое трехэтажное здание с длинной террасой на площади, все казалось новым и красивым. При большевистской революции этот дом был превращен в Чрезвычайку и в верхних комнатах расстреливали помещиков, не успевших бежать за границу или не желающих покинуть до самого конца своих родовых имений. Город Пенза – старый помещичий город, чисто дворянская губерния. Дворянское гнездо, говорили местные помещики. Осиное гнездо, находили пришлые элементы, испытавшие на своей шкуре остроту и яд пензенских языков. Конечно, среди помещиков не было той роскоши и богатства, как раньше, но все-таки оставались еще прекрасные живописные имения, не проданные разбогатевшим купцам и не заложенные в банках. Cохранилось почти у всех стремление к широкой веселой жизни. У некоторых помещиков были охоты с борзыми или легавыми собаками, может быть, не такие значительные как раньше, но все-таки были. Cтрастно любили гостей, держали хороших поваров и за зваными завтраками и обедами никогда ничего не пили, кроме французского шампанского: Мопоров, Митт, Kristal, Clicguot. И на самой жизни в Пензе отозвались эти широкие для провинции вкусы. При дворянских выборах, когда съезжалась вся знать губернии, такие устраивались нарядные веселые балы, интересные маскарады, катания на тройках, кутежи на всю губернию. Не удивительно, что у многих дворян громадные владения  все суживались и суживались и переходили постепенно в другие, недворянские руки, и вчерашние богачи оказывались небольшими помещиками с импозантным иногда полузакрытым из-за отсутствия нужной прислуги домом в утешение. Что же делать? Так проходило величие Мира! Самой известной и уважаемой дворянской семьей были, кажется, Араповы. В наше время они уже утратили и свое влияние и положение, но в 19 столетии один из Араповых был в течении 40–50 лет несменяемым губернским предводителем дворянства. При каждых выборах его дружно выбирали, он любил поплакаться, отказывался, его уговаривали, и он, наконец, с удовольствием соглашался. Рассказывали, что как-то на выборах, закончившихся, по обыкновению, его избранием, он сказал дворянам речь, неосторожно проронив фразу: « … и на что я вам? Вы бы выбрали молодого, умного». На что язвительный М.Е. Салтыков-Щедрин, присутствовавший на выборах, ему с деланным пафосом крикнул: «Не надо нам умного – нам Вас нужно!» Известно, что талантливый, но едкий Салтыков-Щедрин вечно воевал и с губернаторами (помпадурами), и с предводителями. Араповы в те времена были крупнейшими помещиками. Имения им приносили что-то вроде 100 000 рублей годового дохода и в самой Пензе они умудрялись проживать 90 000 рублей на приемы и другие предводительские расходы. По-видимому, охоты были громадными, т.к. одна из мужских гимназий помещалась в здании, служившим в свое время, конюшнями и псарнями для араповских развлечений. Все повара в Пензе (а их было немало) начинали когда-то свою карьеру поварятами в многочисленных штатах араповских поваров. В наш 20-й век эта семья значительно обеднела и потеряла свое значение. Представителем ее был очень уже старый Александр Александрович Арапов, гофмейстер 80 с лишним лет. Про него пензенские язычки рассказывали всякие небылицы в лицах, например, относительно его необыкновенного богомолия. В уважение его прежних заслуг ему разрешили иметь свой собственный вагон и даже свою самостоятельную ветку железной дороги, проходящей к араповскому имению Проказна. Мне языки пустили слух, что старичок Арапов завесил стены вагона иконами, и каждый вечер перед сном во время своих путешествий обходил их и прикладывался. Притом, чтобы поцеловать самые нижние иконы он становился на четвереньки, потом выпрямлялся на коленях, потом вставал и прикладывался нормально. Те иконы, которые были повыше, он трогал своей тростью, набожно перед тем поцеловав ее конец, а самым верхним иконам, почти на потолке, посылал сочные воздушные поцелуи. Исполнив обряд, набожный старичок отправлялся спать со спокойной совестью исполнившего свой долг человека. Александр Александрович как-то пригласил в Проказну моих родителей и даже прислал за ними свой вагон. Они в вагоне икон в преувеличенном количестве не видели и предполагали, что эти рассказы пустое зубоскальство. В имении была своя домашняя церковь (при службах Александр Александрович сам читал Апостола и Часы), куда Арапов немедленно ввел моих родителей на благодарственный молебен по случаю их благополучного прибытия, хотя Проказна от Пензы отстояла очень близко. После молебна просил у мамы разрешения показать ей несколько могил своих верных крепостных, живот свой за него положивших (не помню, по какому случаю). Одна могила была его управляющего имениями, прослужившего в этой должности 25 лет. За свое правление этот честный человек накопил себе 2 тысячи рублей и их принес Александру Александровичу в трудную минуту. После смерти управляющего у жены не осталось ни копейки. Она и сейчас живет у них на покое, как своя. После посещения могил Александр Александрович горячо благодарил маму за визит к его «покойным друзьям». Но, в общем, прием был радушный, широкий, чисто помещичий, как умели принимать в России наши отцы и деды. Дела Араповых в начале 20-го столетия очень пошатнулись. Проказна, кажется, оставалась последним оплотом да и то навряд ли не была заложенной. Во всяком случае, с некоторым чудачеством и cтранными в наш век привычками, Араповы сохранили и благородные красивые чувства. Когда был убит в 1905 году Пензенский губернатор Александровский, вся губерния дрожала от террористических самоуправств, все, казалось, погибло безвозвратно, старичок Арапов послал председателю Совета Министров телеграмму с предложением себя в Пензенские губернаторы без жалованья для усмирения крамолы. Старичок в последней вспышке энергии думал, что в его обязанности спасти свою родную губернию и даже отдать за нее жизнь. Cтолыпин на такое предложение не обратил внимания и на телеграмму не ответил, назвав в разговоре с моим отцом такое желание старческим гатизмом. Когда грянула вторая и окончательная революция (старичок Арапов, кажется, умер в первый же день), один из молодых представителей той же семьи, лейб-казак Арапов бы приговорен к расстрелу в нашем же губернаторском доме, превращенном, как я упоминала, в Чрезвычайку. Он отказался от повязки на глаза и крикнул: «Умираю за родину и моего Государя!» и, обратясь к красногвардейцам: «Стреляйте, мерзавц!» Не все пензенские дворяне умерли так мужественно.

Вскоре после моего приезда в Пензу мы с мамой были приглашены погостить в имение Загоскиных «Владыкино». Оно находилось не так далеко от Пензы, а самое главное, только в 25 верстах от имения «Тарханы», где когда-то родился, воспитывался и был похоронен мой любимый поэт Лермонтов. После роковой дуэли в Пятигорске тело Лермонтова было перевезено его бабушкой Арсеньевой в их родовое имение «Тарханы» с пятигорского кладбища. Тогда еще не было железной дороги в Пензе. Гроб везли на дровнях (широких раскрытых санях) в гололедицу, а сзади в старинном экипаже для дальних передвижений следовала верная бабушка Арсеньева, хоронившая с единственным внуком всю свою радость и надежду в этом бренном мире. Она не очень долго пережила внука, а после ее смерти имение перешло дальнему родственнику, какому-то полусумасшедшему Столыпину, никогда туда не заглянувшему. Загоскины пошли навстречу моему желанию, и мы на тройке выехали как-то утром в Тарханы. Там мы нашли бывший помещичий дом с террасой, выходящей в липовый сад, с обязательной длинной аллеей перед домом и знаменитым дубом со скамейкой, под которым Лермонтов написал столько блестящих стихов, но, в общем, было пусто, одиноко, точно тело без души. Впечатление, как от умирающей вдали грустной песни. Люди ушли, хозяина нет, и только остались воспоминания о нем, заставляющие болезненно сжиматься сердце. Нет, тоскливо посещать старые имения, где уже никто не живет, но где на каждом шагу напоминается тот, кто больше не существует. Могила Лермонтова в родовом склепе Арсеньевых была великолепной. Видно, бабушка Лермонтова вложила все труды для украшения последнего убежища внука, к которому ходила ежедневно и плакала так много и долго, что под конец ослепла от слез. Около мраморной гробницы Лермонтова находилась золотая книга, в которой и мы все расписались, как и многие туристы. Имение Загоскиных, хотя и не было так обширно, как «Тарханы», но зато более уютно и тоже принадлежало к эпохе крепостного права. На самом верху дома, в так называемых антресолях, стояли старинные прочные кованные железные сундуки, где хранились театральные костюмы крепостных актрис, которые когда-то и жили в этих маленьких комнатках, ожидая знака помещика, чтобы выйти на сцену крепостного театра, зала которого тоже сохранилась в доме. Говорят, иногда проявлялись настоящие таланты, которые, увы, должны были только ублажать своего владыку, если не похищались или не покупались каким- нибудь завистливым или влюбленным соседом-помещиком. Редко такие талантливые крепостные актрисы достигали настоящего столичного театра, из которого, впрочем, владелец-помещик мог их в любую минуту вернуть обратно к себе по этапу. В те времена свобода личности не осуществлялась для холопов. Достаточно мне вспомнить имение Аксаковых в Самарской губернии по имени «Страхово». Посередине очень старинного парка с многочисленными аллеями, ведущими в так называемый лабиринт, откуда трудно было выбраться в желаемое направление, находился большой пруд, почти маленькое озеро. Название его у меня осталось в памяти – Егошиха. Сергей Аксаков и его жена Веруля рассказывали, что деду их, писателю, очень понравилась в их крепостной деревне за парком молодая девушка Егошева. По-крестьянски Егошиха. Несмотря на то, что девушка была уже просватана и не сегодня-завтра собиралась под венец, барин велел ее привезти в Страхово, к себе в наложницы. На следующий день девушка утопилась в озере. С тех пор это озеро стало называться Егошиха. И вот так действовал писатель Аксаков, считавшийся в свое время передовым человеком. Что же ждать от остальных? В революцию мужики, вообще не любившие Аксаковых, камня на камне не оставили от имения. Дом сожгли, парк вырубили. Жалко! В доме была старинная библиотека, которая послужила бы следующим поколениям. Много таким образом пропало памятников старины. Молодое поколение Загоскиных состояло из старшей дочери Софьи и сына Николая лет 20. Был еще мальчик лет 10, но я его мало видела. Дочь была невестой товарища брата Шиншина, а сын поступал в Петровско-Разумовскую Академию (Москва). Это был очень славный молодой человек, гостеприимный хозяин, любимец родителей. Он охотно показывал мне имение, старинные портреты всяких бабушек и дедушек в допотопных костюмах, и благодаря его инициативе, мы быстро собрались в «Тарханы». С удовольствием вспоминаю утренний чай на веранде. Разливает чай важная бабушка Владыкина, которой в сущности и принадлежала большая часть имения. На столе неимоверное количество всяких варений разных cортов, горячие пирожки, слоеные булочки, которые намазывались свежим, только что сбитым маслом, поданным в виде аппетитных катышков. Чайных прозрачных чашек стояла уйма около блестящего серебряного самовара, так как чай не наливался вторично в одну и ту же чашку, а наполнялся каждый раз в чистую. Я в уме высчитывала, сколько же одинаковых чашек в сервизе должно быть у помещицы для всего количества гостей, тем более, что употребленная уже чашка сразу не уносилась и не мылась, а просто отставлялась горничной на особый стол в стороне. На третьей дюжине я спуталась. После чая молодежь бежала в сад и решала важный вопрос, что нам сегодня делать – ехать ли в поле или лес за ягодами, или еще что-нибудь осмотреть в окрестностях имения. Когда мы с мамой уезжали, Коля Загоскин нас проводил верхом до какого-то пункта, потом повернул обратно лошадь, помахал шляпой: «До свидания! До свидания!» Это «До свидания!» никогда не осуществилось. Через месяц Коля утонул, купаясь в Суре в день свадьбы сестры в их имении. Грустная свадьба. Родители остались неутешными. Воображаю, что из этого имения сделал большевистский переворот! По слухам, Загоскины все погибли, исключая дочери, бежавшей с детьми за границу. Смерть была ужасной. Мужики подняли их на вилы. Если бы Коля Загоскин остался жив, то и его наверно постигла бы та же участь. А тут он умер молодым, еще не разочарованным в жизни, верующим в добро, справедливость. Как не сказать словами Некрасова: «Не рыдай так безумно над ним – хорошо умереть молодым!»

Еще несколько лет мы пробыли в Пензе. Вспоминая пензенские годы, должна искренне сознаться, что от этого времени у меня сохранилось впечатление веселой радостной жизни, полной красивых развлечений, приятных встреч и очень разнообразных интересных наблюдений за жизнью и людьми, меня окружавшими. В общем, это та дворянская Россия, описанная от Тургенева до Салтыкова-Щедрина, со своими традициями, достоинствами, недостатками и враждебной оппозицией ко всякому постороннему, желающему войти в их тесный круг. Дворянство являлось особой кастой, державшейся особняком, свысока смотревшей на другие слои общества и считавшее себя оплотом монархической власти, но в сущности, как мне кажется, мало делавшей, чтобы заслужить такой подход. Это особенно сказалось при свержении монархии и аресте императора Николая II. Сделали ли дворяне достаточно усилий, чтобы защитить своего Государя и спасти монархический строй? А между тем, дворяне были осыпаны монаршей милостью. Для них привилегий в обыденной жизни было много: в морской корпус допускались только сыновья потомственных дворян; в лицей, в правоведение, в пажеский корпус – так же. Окончившие эти привилегированные учебные заведения имели возможность сделать более блестящую карьеру, чем универсанты или кадеты корпусов. В гвардию выходили только дворяне, но офицеры этих гвардейских полков могли жениться только на дворянках. Даже на некоторые штатские должности допускались только дворяне; например учреждение земских начальников при своем возникновении ясно указывало, что назначен мог быть только потомственный дворянин, владеющий известным земляным цензом, т.е. тот же помещик. Нечего говорить про придворные чины и ордена. В мое время многие правящие люди из правительства сознавали несправедливость таких привилегий, и все-таки, точно по инерции подчинялись такому положению вещей и с ним не пытались бороться. Столыпин, человек, безусловно, умный, широких взглядов правитель, при назначении отца губернатором в Пензу рекомендовал ему действовать справедливо и энергично, но, по возможности, если это не должно вредить делу, считаться с местным дворянством и избегать положений, которые могли бы задеть их самолюбие и тщеславие. Кстати, мой отец в первый же месяц своего пребывания в Пензе глубоко погрешил против этого правила – щадить дворянское самолюбие. Один из видных помещиков С., еще не знакомый с новым губернатором, прислал со своей охоты ему в подарок какого-то убитого им зверя. Отец нашел это бестактным и отослал подношение обратно, заявив, что от незнакомых людей не привык принимать подарки. Помещик смертельно обиделся и во все времена нашего пребывания в Пензе ни разу у нас не был. Но при всем своем тщеславии, высоком о себе мнении и избалованности, дворяне несомненно имели и свои достоинства. Это были люди крепких традиций, патриоты, умеющие подчиняться долгу, часто образованные и почти всегда воспитанные. В эмиграции они сумели приспособиться к новому образу существования, проявили при этом и необходимую энергию, и терпение, и трудоспособность. Как жаль, что эти ценные свойства своевременно они в полной мере не проявили у себя на родине!» 



Комментарии

Написать отзыв

Примечание: HTML разметка не поддерживается! Используйте обычный текст.